Пройдя в высокую дверь, отделяющую притвор от самого храма, Лучано, как всегда, на миг затаил дыхание, а потом благоговейно вдохнул теплый воздух, напоенный ароматами ладана, горячего воска, благовоний и чего‑то еще, трудноуловимого, но сразу берущего душу в сладкий плен тоски по несбыточному.
Он шел по гладким мраморным плитам, уже не думая, сколько человеческих жизней стоила эта роскошь. Потоки солнечного света лились сквозь разноцветные витражи, сказочно яркие, будто драгоценные камни или леденцы. Да, вот именно такие дивные конфеты однажды раздала сиротам богатая дама, приехавшая выбрать себе малыша на воспитание. Алые, словно кровь, солнечно‑желтые, зеленые, как трава… Лучано был слишком мал, и ни одного леденца ему не досталось, оттеснили старшие ребята. Но он видел эти осколки счастья у них в руках и горько завидовал, даже ночами потом видел, как перебирает полные пригоршни леденцов и щедро раздает их всем – возьмите, не жалко, у него есть еще!
Дама уехала, забрав двухгодовалую девочку, золотоволосую и синеглазую, а воспитанники потом еще много лет рассказывали об этом новичкам, бешено завидуя и надеясь, что однажды… вдруг… Но их забирали совсем в другие места. А леденцы Лучано потом попробовал. Ничего в них не было особенного. Впрочем, как и в драгоценных камнях. Но витражи… Сколько раз их видел, а сердце почему‑то замирает, как в первый.
Он скользнул взглядом по людям вокруг. Утренняя служба закончилась, дневная еще не началась, и народу в храме было совсем немного, человек десять‑двенадцать. В просторном зале под высокими расписными сводами они терялись, казались маленькими и неприметными, как и сам Лучано. Храм – дом богов, а люди приходят сюда просить или благодарить, но они всего лишь гости величественных сил, правящих миром. Со стен за Лучано следили то мрачные, то насмешливые, то задумчивые глаза великих магов, королей и жрецов, героев легенд и сказаний. Он не присматривался, не искал знакомые сюжеты, просто шел к середине храма, его сердцу – семи мраморным статуям в два человеческих роста каждая.
Подойдя, остановился, преклонил колени, встав прямо на пестрые холодные плиты пола. Белый мрамор тек плавными складками длинных одежд, а сверху на Лучано взирали бесстрастные каменные лица. Длинный постамент, на котором стояли статуи, был усеян целыми свечами и их огарками. Сотни огоньков трепетали в тишине храма, словно звезды, вдруг ставшие близкими – только руку протяни.
Сосредоточившись, Лучано потянул первую свечу, красную, и зажег ее, коснувшись фитилем ближайшего язычка пламени.
– Пресветлый Воин, – тихо проговорил он, укрепляя размягченный теплом его руки воск на мраморе. – Пошли мне достойных противников и не слишком много. Я не совсем твой, но мои руки знают оружие, так пусть держат его крепко.
Вторая свеча, оранжевая, встала рядом, и Лучано перевел взгляд с мощной фигуры вечного воителя на стоящую рядом с ним женщину, уже немолодую, но прекрасную в зрелой женственности и с лицом одновременно строгим и благосклонным.
– Всеблагая Мать… Мне бы ясной теплой погоды в пути, да и прочих твоих милостей не лишай.
Быстрой вспышкой сожаления мелькнул образ той светленькой девчонки из гостиницы. Эх, так и не удалось проверить, какого цвета на ней чулочки. Вот умрешь – а действительно важных вещей и не узнаешь!
Лучано показалось, что по мраморным губам мелькнула тень улыбки, но это, конечно, просто луч света упал.
Он по одной поджигал и ставил свечи, прося у Благих самого необходимого, без наглости. У Милосердной Сестры – ран полегче и без лихорадки, у Творца Превращений – чтобы яды и зелья действовали, как положено… Великому Безликому напомнил, что всякий Шип – немного скоморох и плут, а значит, хорошо бы ему, Лучано, толику удачи во вранье и побольше чутья на опасность…
Благие молчали, как и положено богам, но Лучано казалось, что они смотрят ему в душу слепыми, но все видящими мраморными зеницами. Он продвигался все дальше, пока в руке не осталась последняя свеча, самая толстая. Ничего, остальные Шестеро не обидятся, им хватает уважения от их собственных почитателей.
Перед последней статуей Лучано снова опустился на колени. Он видел много изображений Претемной Госпожи в разных храмах. Она представала перед ним юной прекрасной девой и уродливой старухой, скорбящей и безжалостной, холодно‑равнодушной и нежно‑участливой. Каждый скульптор и художник видел ее по‑разному, а уж те, кто приходил за милостью, и подавно. Всем известно, у Претемнейшей тысячи ликов. А проще говоря, для каждого она – своя, иная. И настоящий лик ее можно увидеть только на пороге Претемных Садов, но оттуда не возвращаются, чтобы рассказать, какова Госпожа.
– Ну вот, я пришел, – помолчав, по‑итлийски сказал Лучано, не торопясь зажигать свечу. – Что тут еще сказать… Просить отсрочки? Вы и без того дарили мне множество милостей, прекрасная грандсиньора. Уж кто‑кто, а я всегда ходил у вас в любимчиках, грех пожаловаться. Но если будет на это ваше благоволение, то… мне бы недолго мучиться, когда настанет мой час. Можно это устроить? Если нет, ну что же, я понимаю… Наверное, у Вас в Садах очередь из желающих со мной поквитаться? Жрецы, правда, говорят, что там примиряются даже заклятые враги, а убитый прощает убийцу, но мне что‑то не верится. Я вот кое‑кого раз десять убил бы, если б мог. Так с чего им прощать меня? Ладно, попаду – узнаю. Только жаль, что так быстро уйду отсюда. Жить мне нравится…
Нежный тонкий лик Претемной словно плыл над ним в разноцветном сумраке, и Лучано вздохнул, поджигая свечу. Дождался, когда пламя чуть оплавит воск, накапал его на мрамор, чтобы толстый столбик не упал. Вдохнул душистый сладко‑смоляной аромат.
– Хорошие свечи здесь делают, – сказал задумчиво. – И как мне такое сочетание запахов ни разу в голову не пришло? Обидно даже. А еще жрецы говорят, что в Претемных Садах каждый может заниматься тем, что больше всего любил в этой жизни. Любил и умел – это ведь разные вещи, м? Я, к примеру, люблю варить шамьет, играть на лютне, составлять духи. Хорошо, если можно будет именно это. Потому что убивать я умею, но мне и здесь такого хватило. Да и странно как‑то – убивать в Претемных Садах! Что‑то я совсем глупости несу, да, прекрасная грандсиньора?
Лучано улыбнулся, чувствуя странную тоскливую легкость, горькую и сладкую одновременно. Он прикрыл глаза, но чеканный лик Претемной Госпожи плыл перед его внутренним взором светлым пятном на темном фоне. Показалось, что в аромат свечи вплетается какой‑то иной запах, тонкий, незнакомый.
– Значит, пусть будет как будет, – прошептал он, открыв глаза и ставя свечу к подножью статуи. – Не прошу Вас ни о чем, госпожа моя, потому что я и так всю жизнь в Вашей воле.
Поднявшись, Лучано обошел статуи и зашагал дальше, к выходу из храма, расположенному, как и следует, напротив парадного входа. Спину жгло, как от пристального взгляда, но он заставил себя не оборачиваться. Еще одна глупая примета, но пусть уж. Зал остался позади, Лучано прошел в копию притвора, только здесь не было торговцев с прилавками. Выход из храма Семи Благих всегда посвящен тому, кто утратил право быть внутри с остальными Семью.
Шаг – и перед ним на стене вспыхнул закат! Мрачный, кровавый, захочешь – никак не перепутаешь с благостным нежным рассветом, как его рисуют в общем храмовом зале. Лучано вгляделся в настенную фреску, будто завороженный. На фоне раскаленного, пыщущего жаром солнца вставал на дыбы вороной жеребец, и нездешний ветер трепал смоляные волосы застывшего в седле всадника, раздувал черный плащ, бьющийся за могучими плечами то ли крыльями, то ли дымом от пожара.
Баргота, как и Благих, изображают по‑разному. Гордый, Павший, Искуситель и Гневный… Хоть и нехотя, но жрецы сходились на том, что даже низвергнутый с небес, Мятежник остался прекрасен ликом. Но красота тоже может вызывать ужас. В этом храме Баргота изобразили скорее Искусителем, чем воплощенным кошмаром.
Раздувались крылья крупного носа с арлезийской горбинкой, чувственные губы кривила усмешка – и тут же пряталась в черной бородке, жгучие черные глаза под насмешливо изломанными бровями яростно взирали на мир вокруг, но спрятаться от их взора не хотелось. Напротив, сердце Лучано замерло на миг в сладкой истоме, а потом застучало быстрее. Искуситель! Как есть Искуситель! Вот совсем не удивительно, что всегда и везде находились те, кто шел за ним – таким! За богом тех, кому мало положенного и данного добровольно. За богом убийц и воров, мятежников и мстителей, предателей и честолюбцев…